Год назад я писал о романе Степана Процюка «Инфекция»: выдвинутый на Шевченковскую премию, он имеет небольшие шансы получить упомянутое отличие. И дело заключалось не так в сильных конкурентах, как в слишком жесткой, слишком неприятной правде о том, почему главный герой произведения Сава Чернокрыл «не любил Украину». Впрочем, часто любя Украину не только на словах, настоящую правду о ней тоже не любят.
Следующий роман Працюка «Жертвоприношения» протянул в будущее обе тенденции. Во-первых, писательский скальпель (в данном случае этот инструмент в сто раз более точнее пера!) безжалостно анатомирует объект, чрезмерно чувствительный к всевозможным обидам, — современную украинскую литературу, привыкшую упрямо, — вплоть до самообмана — считать себя чуть ли не самой совестью народной. Во-вторых, за год после публикации в мартовском и апрельском числах «Курьера Кривбаса» (в настоящее время подготовленный к выходу в свет во львовском издательстве «Пирамида») произведение натыкалось или на резкое неприятие, или на умалчивание.
Главного героя романа, поэта Максима Ищенко, мы застаем в состоянии посталкогольной депрессии. «Поднадоело, поднадоело, о святые ангелы и архангелы, как поднадоело пресмыкательство в этой детской песочнице, которая называется литературой и которую отовсюду окружили уродливые капризные дети с полустарческими лицами!..» — мучается он в вагоне поезда, возвращаясь из столицы к родной провинциальной Мичуривке после получения литературной премии с непременным по тому фуршетом. Кто скажет, что ситуация не очень типична? Фуршетики, фуршеты и просто перманентные попойки для кое-кого с литературно-художественной среды стали чуть ли не способом существования, а среди них есть и известные имена. Знать об этом можно, писать — нельзя? Однако ничего слишком эпатажного Процюк и не предлагает. Чтобы убедиться в этом, достаточно пролистать страницы истории литературы прошлых веков, особенно ее богемные варианты.
До конца романа автор так и не отвечает окончательно на вопрос, чем является текст — внутренним монологом героя? Замаскированным под него монологом ли пересказчика? Иногда в своих оценках они сливаются настолько, что невозможно разделить, где позиция одного, а где — другого.
Очень показательная любовно-адюльтерная сюжетная линия, которая отмечается прозрачной символикой. Максим Ищенко живет в бездетном браке с художницей, которой систематически предает с библиотекаршей и в конечном итоге бросает обоих ради юной студентки-поэтессы. Какое разочарование! Красивая студентка оказывается настроенной по-современному прагматично, ей нужен молодой мешок с деньгами, а не «депрессивный неудачник». И Максим находит эфемерный выход и утеху в объятиях экзотичного поэтессы-азиата Кульжан, которого встречает в... Германии. Впрочем, чувствуя определенную надуманность такого поворота, Процюк, по образцу «Женщины французского лейтенанта» Джона Фаулза, предлагает сразу три возможных развязки на выбор читателя. При желании читатель может додумать четвертый. Но жизнь всегда предлагает несколько пятое...
Резкими тонами выписано литературное окружение, среди которого вертится молодой поэт. Столичный Союз, из которого «никогда не будет выветрившимся дух крошкоборництва и мелких поддорожных интриг, безошибочное узнавание «своих» людей». Гильдия укр. писателей (ГУП): «то же внимательное отыскивание и лелеяние людей «своего» круга, остальное — для фона и количества».
Литературные организации-прототипы угадываются безошибочно. Первая, все более отступая перед стремительными волнами взбудораженного моря графомании, еще пытается удержать красивую мину при не очень хорошей игре. Вторая, однозначно более аморфная и плохо структурированная, готовая, словно неустойчивый радиоактивный изотоп, вступить в период полураспада. Словом, обе появляются перед необходимостью серьезных внутренних изменений, и будущее их будет зависеть от способности обновиться.
И все же настоящая литература, утверждает то ли Максим Ищенко, то ли автор-пересказчик, творится одиночками, а не колхозами. Стать такой одиночкой в этой «четвертьаграрном, четвертьпромисловом и полукриминальном оазисе», «безразличному к своим писателям», — проблемно. «...Хотя бы здесь в настоящий момент заявился Эллиот, умноженный на Паунда и с лицом Стуса, — затопчут, не заметят, одержимые лихорадкой уродливого рынка, где много решают знакомства и связки, а не талант, где ненавидят неудобных».
Похожие сетования возникали и в героини «Полевых исследований украинского секса» Оксаны Забужко: если бы она отколола что-то наподобие Гетевого «Фауста» — все равно шедевр остался бы где-то на библиотечных полках запыленным и непрочитанным. Но в таком случае организационные структуры не при чем. Идет речь, скорее, о симптомах хронического, искусственно запущенного расстройства в симбиозе «литература-общество». Если он будет длиться и дальше, то в не очень отдаленном будущем украинское писательство станет предметом разве что патолого-анатомических рассечений со стороны академического литературоведения...
Органическим видится сопоставление с еще одним знаковым произведением начала 90-х — из Андруховичевыми «Рекреациями» (в которых, кстати, герои-литераторы пьянствуют не меньше). «Жертвоприношение» в известной мере есть их концептуальным продолжением, иначе говоря, «Рекреациями» на новом этапе. Тогда была эйфория фестивальных суток с ее карнавальной стихией, теперь — посткарнавальное похмелье после чужого праздника в доме, который то ли еще своя, или уже чужая.
Виктор МЕЛЬНИК