Художественное прощание с эпохой кучмизма. Каждое талантливое художественное произведение с необходимостью обречено стать симптомом духовного состояния своей эпохи, ее разочарований и ее иллюзий. И это никоим образом не зависит от субъективных намерений автора, который может то ли быть активным бойцом на поле общественных битв, то ли прятаться от действительности в башню из слоновой кости. Такое свойство особенно рельефно прочеркивается в период изменений, когда чувствуешь физически: произведение, написанный полгода, год тому назад, сегодня бы не появилось. А те, которые появляются, вырастают на другой психологической почве и имеют другую тональность.
Роман Степана Процюка «Тотем», обнародованного в прошлом году в двух последних книжках «Курьера Кривбасу» и в настоящее время подготовленный к печати издательством «Типовит», сегодня бы уже, очевидно, не написался (собственно, как и предыдущие прозаические полотна этого автора «Инфекция» и «Жертвоприношение»).
«Такое серое небо висело над городом, будто вобрало в свое необъятное тело всю ужасающую бесперспективность эпохи» — подобная картина действительности и подобное мироощущение преобладали в годы после поражения демократических сил в 1999-ом. Романы Процюка зафиксировали настроения периода, который может быть назван поздним кучмизмом, с правдивостью художественного документа: «Мир как депрессивная темнота, где все уныло бредут дорогой бессмыслицы. Дома как будто ловушки, в которых пытают и колесуют любовь. Прохожие — все! все! все! — является психопатами или посланцами демонического врача».
Впрочем, есть ли основания приписывать эти слова автору, в крайнем случае — пересказчику? Они, по идеи, должны принадлежать одной из героинь — Владиславе. Но с не меньшим успехом их мог бы говорить и пересказчик. Ткань роману по большей части сотканная именно из таких слабо индивидуализируемых «двойных» монологов, в которых то ли персонажи непрерывно убеждают себя в чем-то, стремясь нащупать внутреннюю точку опоры, то ли автор прямым текстом обращается к читателю и пытается его в чем-то убедить.
Мир будто застиг в своем развитии, и немногочисленные действующие лица «Тотему» не столько действуют, сколько бесконечно рефлексируют, бесконечно копаются в явных и скрытых собственных комплексах, иногда поражая удивительной осведомленностью в специальной психиатрической и психоаналитической терминологии. Их естественное состояние — одиночество, их взаимоотношения с окружением чаще всего натыкаются на непонимание и заканчиваются трагическим расстройством. Потому что «мы почти ничего не знаем о других». Потому что «любые поползи относительно познания подобных — лишь банальная иллюзия, иногда вредная, чаще безопасная, а кое-где и смертоносная». А отсюда неуклонно выплывает обобщающая сентенция: «Наша жизнь является лишь суммой ошибок».
Принципиальное смещение акцента из действия на психологические состояния приводит к распаду сюжета, который кое-где приобретает характер броуновского движения: уже случайных столкновений персонажей достаточно для дежурных вспышек самих рефлексий.
Зависимый от психотропных лекарств Виктор издевается над матерью, неизвестно за что по-садистски мстит влюбленной у него Владиславе и пробует наложить на себя руки. Отец парня ищет выход из личного несчастья в перманентных адюльтерах, к которым давно потерял вкус и интерес. Политически сознательный Михаил Юркевич разочаровывается в национальной идее и медленно спивается. Даже успешный бизнесмен, спортсмен-«качок» Никита Крещук не может вырваться из заклятого круга неуверенности в себе и других, потому так болезненно и долго, через преодоление взаимного недоверия вызревает любовь между ним на Владиславой. Эта или не единственная действительно оптимистичная сюжетная линия по-своему показательна: от «большой антинебесной империи деградации» люди стремятся спрятаться хотя бы в частную жизнь, а поведением персонажей в действительности руководят поиск любви и трагическая неспособность ее найти.
Обнаружить определены художественные параллели к «Тотему» в мировой литературе нетрудно. Например, его можно сравнить с «Ульем» Камило Хосе Сели, в каком отобразились реалии франкистской диктатуры, — такое же первоочередное внимание к психологии героев, такой же нечеткий, едва отмеченный пунктиром сюжет. Однако у Степана Процюка другие акценты. Он сосредоточивается на межевых состояниях героев, которые под прессингом безнадежности часто оказываются на грани неврозов или психических расстройств, потому художественное «рассечение» душ (а то и тел!) иногда напоминает медико-анатомическое исследование с амплитудой, по словам писателя, «от унитаза к Икару».
Однако попытка создания украинского психиатрического роману, которая прослеживалась еще из ранних повестей Процюка, позже собранных им в книжке «Виселица для нежности», похоже, подходит к концу. Нетрудно почувствовать и определенную концептуальную исчерпанность, и усталость автора — не потому ли отрывочный монолог рассказчика-героя раз за разом сбивается на риторику, на публицистическую в ее прямолинейном, почти черно-белом варианте.
Публикация «Тотему» совпала с «оранжевыми» событиями, и в том можно увидеть свой маленький символ. То была пора, когда духовный климат в стране изменился, когда закончился период бесперспективности и люди получили надежду. А потому — о, ирония книжной судьбы! — уже через считанные месяцы после публикации он стал превращаться в исторический роман о нашей совсем недавней жизни.
Виктор МЕЛЬНИК